Проповедь в стихах.

Как много слов, но как от Слова мало. Наш разум немощен и немощен язык – вот сердца боль и жженье слёзных желез.

Что лист о дереве листве поведать может: от ветра шелест и полет, и тленье. Вот семя от него, то, да, в нем все: и ствол, и корни, и суки, и листья, но лишь взрастая. Но да оно неслышно вершит, что дадено родителем его: и лист, и семя от себя питая. Это потом о нём трезвонят листья: и тень, и тьму на корни, ствол бросая. Лист больше, а отсюда многословье, но семя превзойдет его: и шум, и суету, и празднества мгновенья. Быть семенем — предвечным быть, всегдашним. Грядущее не скажет: «с нами Бог», оно Им будет. В нём всё от Бога, всё от совершенства: и в старике, и в семени младенца.

Как разум немощен, так немощны и мы. О скудность душ! Как много зла неймёт наше степенство, как мало в нас преосвященства. А ложь? Как много этой лжи! В кого мы врём со дна промозглой ямы? В себя, в детей. Задуматься, в детей! В тех, для кого, на слове, жизнь святили, на деле: рвали, тёрли; и забыли, что дети — мы. Войти бы в плоть детей и нём себя услышать искажённым. Что наши слезы? Талая вода. Не та вода, что Им дана с крещеньем. В ней соли нет, нет истины, прощенья, … и проку нет. Досада — да, и вопль. Ну, да и как не обижаться: хотел, корпел, имел и вдруг расстаться. О смертное, когда б в тебе не смерть! Доколь тебя еще земле терпеть? Но содрогнется, в небеса взирая, и новь родит, и станет молодая. Земля моя, терпенье, Он грядет.

Как разум немощен, так немощь устремленья. Торги, торжища, скачки, бег — кончина. На сотню тысяч только два мужчины, но тысячи в полон к Тебе ведут. Куда? Зачем? Что скажут не поймут. Кто право дал вести подобных Богу? Те, кто ведут? Он Сам торит дорогу к земле. Не слышите Христа!? Пост за постом, — в неправде нет поста. Те, кто ведут, уже хулят и квиты. Слепцы глухие, как вы знамениты. И дьяволом страшите без конца, усевшись на загривок «молодца». Театр и только. Сотрясясь паду, а скажут: «бес в нем, он сгорит в аду». Сгорю, сгорая от стыда, до плеч я; дайте узреть живое, Человечье. О, Господи, как был Ты одинок, Закона Сын, Миссия и Пророк. Ушел непонятым, не узнанным, распятым, и Слово дал, но стало слово смятым. Позор на мне, такой позор от тех, кто к Царствию наставил длинных вех. Что частокол они, и давят поднебесье, но я дождусь, услышу Бога: «Здесь Я. И Сын Мой здесь, к земле припал лицом». Сын, Он всегда вершит с Отцом.

Что слово есть? Набор различных звуков, коль вторишь их подобно попугаю. Зачем оно, раз нет и отраженья ни в сердце, ни в душе, ни в осознании: обычный шум на шум листвы похожий. Оно пусто, его никто не слышит. В нем проку нет. Лишь шутовство и рту забава. И Человечье в нас уничижает. Но Слово есть! И губ не разжимая, из глубины встает и сотрясает всю плоть, а с уст слетев, пленяет окруженье: такая сила в нём, когда душа в нём плачет. Такое Слово, коль душа стенает. К кому оно, его природа где? К себе: его ты слышишь непременно. Коль из тебя, то ты источник? Нет. Ты проводник. Источник никогда не иссыхает. От Бога Слово то и вновь к Нему вернется. И к душам тех, кто внемлет, кто не жмется к словам, но сутью слова дышит. Не каждый слышащий, услышит от Бога Слово, что Оно есть. Из зыби в зыбь. И буквы, как скелеты: ни тела, ни души, лишь в словеса одеты. Вновь пустота. О, Бога Слова суть; кто буквы сможет сутью обернуть, тот счастлив, но только тот блажен, кто Слово это с сутью съел.

Что слово есть? Что есть молитва слово? И кто сказал: «проси» и ничего другого? К чему просить, зачем на помощь звать, когда не можешь ни придти, ни дать, ни поделиться сам по-человечьи. Так что же будоражить вечность, лишив себя трудов понять, что выучить молитвослов и повторять его, не истекая, и вредная привычка, и пустая. Как учат, лишь ленивый не молился, а дальше: крал, тащил — глумился. Что слово есть? Ведь в ком мольба родится, ни с кем не может ею поделиться, а изложив ее строкою, лишь мысль изложит правильно, искусно: лишь мысль, но не изложит чувство. Как немощны мольбы без капель пота. Без пота транс иль скука и зевота. Не «дай» в мольбе, Закон не нарушая, «возьми», — скажи, хоть жертва небольшая. Возьмёт, возьмёт … и даст — в сто крат дороже, но как мы этого понять не можем. Иль не хотим? О немощь, что твои законы, законы ям, из коих слышны стоны. Но будем рыть по опыту отцов, пока земля не поглотит глупцов.

Что слово есть? Что есть посты, поклоны, коль до сих пор незыблемые троны. Воссевшие меняют только масть. О, сколько стоит людям эта власть! Так что, средь них никто и не молился, не падал ниц, и долго не постился? Похоже, по земле идёт, так «изгнанный», что в нас живет. Так «изгнанный», но тот же «бесноватый» среди людей и в толпах, и в палатах. Кого нам гнать, себя деля на части? Ведь он есть мы и также жаждет власти, и также слеп, и также малодушен: он рад уйти, но сохраняет души. Не гнать, а знать его причинно и обличать, лишив личины. Не гнать, молитвой теребя: нельзя себя лишать себя, подобно смерти вороватой. Кем станешь, не поняв, тогда ты, что изгонять себя — уродство, тем не изменишь первородства того, кто в нас. В нас грязь невежи. Мы ею наше семя режем и детям не доступны связи, что грязь, что в них, от нашей грязи. От нас, неистовством разящих, и были что, и настоящих. Что слово есть? Как немощны слова, когда о плотском лишь болеет голова.

Коль Бог не наложил креста, крестить, что проку, плоть свою и душу. Вкусивший яблока не скажет, что ел грушу. Но что мы слышим, тут и там святоши: «сей фрукт не ели, сами крест наложим». О, как легко всем говорить, что в вере и тут же в прародителей не верить. Не верить в суть извечной темы, про мать живущих, Господи, да, где мы? Презрели шаг, что в Дух открыл дорогу, и ходим по кругу, тупея понемногу. Не миновать, не миновать нам бури. От Бога? — Жизнь! Только от нашей дури. Что крест держать, что падать у креста, коли слепы, не слышите Христа. Распяли кротость, Истину распяли. Молились, молимся: гвоздей не вынимали. Он плачет все. Как жжет Его слеза! Не истуканы ж вы, откройте же глаза! Сердца откройте, ну же, ну же. Тот змей, что в вас не выползет наружу. Он нужен вам, чтоб быть у Бога и Истины, а к Ним дорога лишь по земле. На ней и Крест, и Жизнь. И ты, кто понял Истину, держись. Над суетой Она, ковчег завета вечный. Что крест, что жизнь: по кругу, бесконечно. Кто яблока не ел, тот и креста не носит. Не видел змея кто, для тех кончина — осень.

Временщики, всё б в руки взять, потрогать: кость, ветхость ли иль от святого ноготь. Всё б лобызать, слюною вечность метить: зачем вам Бог, Которому вы дети. И платите: очереди, толпища, быстрее к гробу, к смертному жилищу. Зачем страдать: пусть тот святой излечит. Но кто калечил нас, тот и детей калечит. Мы это, немощь, ложь, рутина. Убивший, убивает сына; распутная и дочь распутству учит. Не уж-то змей, что в нас живёт не мучит. Что усмирять его, до времени, до спячки. Кто дать не хочет — в поисках подачки. Ох, немощь и дитя твоё повеса. За всем Закон и физика процесса. Глумимся всё – костьми поляжем в поле: боль, что от нас, им прибавляет боли. Кто нас ведёт? Кто эти бедолаги? Не мост над бездною устроят – бросят лаги. А мы по ним, рукой прикрывши очи, из ночи в ночь: зачем нам свет, он обличает очень. Он очень жжёт, о Нём Его иконы для видящих, слепым же вой и стоны.

Что Истина, что Дух пренебрегаем: крестимся, молимся и вновь друг друга хаем. Себе не верим в бодрости и спящим, а Он о будущем печётся в настоящем и каждый раз нудит в глухое ухо, но спит душа, кичливая старуха. Что ей жених, что муж, такая малость; вон там черта, ещё чуть-чуть осталось: в последний бой: за «истину», за «святый». Душа ж одна: на ней одежда смята, венец на шее, волосы лахудры. Куда ж с ней в бой, не ней ведь столько пудры! Но вновь встают в колонны: рать за ратью. Кого же бить: повсюду ваши братья? Кого насиловать: повсюду ваши девы? О, Господи, откуда столько смелых, готовых умереть. Что ж: чин по чину. Не посрамятся только лишь мужчины: исполнят долг и волю до конца. В них Дух Господень, Дух Того Отца, что и Иисусу стал Отцом на счастье. К Нему придут, к престолу, к Богу, к Власти, к Земле в слезах, но все ж не убиенной и скажут: «Мать»,  — не отводя лица, — «Я Сын и твой, и нашего Отца».

Записал Бурыкин Андрей, август 2000 г.